В детстве она хотела стать проводницей. Не стюардессой, а именно проводницей, хотя на поезде никогда не ездила, да и на самолете не летала. Когда бывала в райцентре, всегда ходила на станцию смотреть, как прибывают поезда, как проводницы в голубых пилотках выходят на перрон и с неприступным видом лузгают семечки у своих вагонов. А когда состав трогается, стоят на подножках с флажками в руках.
Сидим – тужим, в тужурку закутались, в тулуп глядим, а чё толку?! Где нам деревенским за конями угнаться? Блохи не кусают, да и зубы, того и гляди, выпрямятся. Вот токмо желудёвые холмы опустели, да чё говорить… Идут порой, глядят, а чаво глядят – хто их знает?! Забродила в бочке медовуха, да на корню и засохла. Всё гайки пересыпаем из мешка в мешок, того и гляди грачи все валенки слопают.
Мне снилась ночная Прага, она была такой, какой каждый из нас, кому слова "Старый Город" что-нибудь да говорят, представит ее себе. Я знала: Голем вернулся. Я бегала по улицам в надежде встретить его. Только что прошел дождь, "мокрые карнизы блестят как сабли", – так я думала во сне. Впереди мелькнуло желтое, явно мягкое, словно сделанное из теста тело. Я удивилась тому, как быстро оно передвигается, и срезала путь, пробежав каким-то узким закоулком. Голем вынырнул из арки прямо передо мной: это была моя 90-летняя, абсолютно нагая бабушка.
Я хожу за сумасшедшей старухой. Она – моя родная бабушка. В ее квартире пахнет застоявшимся временем, то есть Стигийским болотом. Это хуже, чем запах старого ночного горшка. Сколько ни проветривай – едва пройдет дождь или помоют полы – вековые шкафы снова начинают источать затхлый запах гниющего гроба.
Валя Колбышев шагал по улице «Ухтомских мелиораторов», как может шагать майский человек, обремененный лишь однообразием хорошего настроения. Валя, несмотря на женское имя, шагал по мужски, как ему казалось по морскому, то бишь - голова движется напористо и целеустремленно, взрезая курс, а все остальное вальяжно подволакивается вслед, подвиливая в такт воображаемой качке. И любой, глядя как он идет, непременно сказал бы - вот это есть уверенный в своей судьбе юноша, если и воровавший ночью яблоки в совхозном саду, то делавший это успешно и ненаказуемо.
Однажды (это было уже на том свете) ко мне обратился пускай даже и Тенн Уильямс, и он сказал: «А почему бы тебе самому не написать мемуары? Пока еще что-то помнишь, но уже что-то нажил, — самое время…» Машинально я покраснел и ничего не ответил. А потом вдруг подумал: «И чего это я краснею-то все, дурак?»
Сел за комп, сипло ныла под боком толстая Fitzджералд, — я и начал.
*
Я родился в приличной семье, и это сразу стало моим проклятьем. Я помню, как papa мыл меня или растирал после мытья, и я чувствовал, какие у меня кривые, но довольно толстые, резвые ножки. Ходить я еще не умел, однако сучил ими уже от души, конечно. Они, наверное, тогда были все в перетяжечках, — пяточки мягонькие, как губы. Если бы меня выпороли тогда, то сразу поставили бы на место. Но не поставили, а положили на мохнатую махровую простыню и забавлялись мною ласково, беспорочно.
Мой приятель Макс Шведов, известный наш стрингер, не так давно застрелился. Причем 8 марта. Он установил свой супер-штатив в арендованной под фотостудию однокомнатной квартире рядом с метро "Университет", выбрал лучшую цветную широкоформатную пленку, и запрограммировал неизменный "Кэнон" на автоматическую съемку - двадцать кадров с разницей в одну секунду...
Обнаружилось все быстро. Фотостудия была, естественно, не Макса - он работал только по "горячим точкам". Ключи взял у одного рекламщика знакомого. Все бесплатно. Вот рекламщика-то подставил! Тот пришел, увидел, милицию вызвал - а те его в наручники, как подозреваемого. У Макса в крови обнаружили алкоголь в серьезных количествах. Но, говорят, был не пьян в момент смерти, скорее с похмелья. Оперативники не сразу догадались, что Макс снимал себя, когда себя убивал. Даже фотограф с Петровки - он, может, по-своему и профессионал, а все-таки не сразу понял, что "Кэнон" все знает. Пистолет - "Глок", с глушителем, - абсолютно "чистый", нигде не проходил. И Макс абсолютно чистый - в белой рубашке, галстуке, свежепостриженный, в светлых брюках. Установил штатив, поставил стул, сзади, светлым фоном, голая побеленная стена. "Юпитеры" не расставил. Обошелся вспышкой. И, раз - мозги во все стороны! А "Кэнон" аккомпаниментом щелкал двадцать раз...
…- Меня евреи в психушку положили, - жаловался он, перебирая пальцами клавиши аккордеона. Он своеобразно играл на аккордеоне. Его игре удивлялись не только навещавшие пациентов иерусалимского приюта душевнобольных, но и даже медперсонал.
Он импровизировал как-то по-своему, по своей странной схеме, из-за которой музыка, неистово вылетающая из-под его пальцев, казалось, тоже сходила с ума. Только последовательно, с нарастанием, не так, как это произошло полтора десятка лет назад с мозгами ее исполнителя. А до этого к нему обращались больше, как «Лев», а не «Лева» или совсем жалеючи - «Левушка».
Он жил с родителями в нижневолжской глубинке, и, будучи почти состоявшимся физиком-теоретиком, работал в малоизвестном, но достаточно «серьезном» институте. Вернее сказать – только начинал работать в институте, о котором так долго мечтал, даже приглядел себе одну студенточку, а тут нате вам – взял да и сошел с ума.
Мир не зависит от моей воли.
Даже если бы все, чего мы желаем, произошло,
все же это было бы только, так сказать, милостью судьбы,
так как нет никакой логической связи между волей и миром,
которая гарантировала бы это...
Л.Витгенштейн
Однажды К* умер. Он долго был болен, кругом ходили какие-то люди, они шумели, скрипели половицами, громыхали на улице, кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то настаивал на чем-то важном, кто-то за что-то кого-то корил. Женщина с изможденным лицом поправляла подушку. За окном моросило. В горле першило и нестерпимо хотелось пить. Наконец он не выдержал и умер.
Солнце робко проглянуло утром, позолотило старый паркет и заставило полыхнуть белизною накрахмаленную простыню. На столике у изголовья стоял стакан с водой, а в нем, как в большой линзе, играл лучик.
К* сел на постели и осмотрелся. Было тихо. Одежда лежала на тумбе, сложенная аккуратно. На дверце шкафа висел потертый, но тщательно вычищенный сюртук. Окно было запыленным - за его болезнью никому недосуг было вымыть. Но что ли свет падал так удачно: оно казалось гораздо прозрачнее. За его прямоугольником рыжел край крыши соседнего дома и был виден кусочек неба.
Темнота. Тишина. Я - в обоих. Лучше бы толпы людей кричали, будто их собираются сбросить с утеса. Лучше небо разверзлось луной и проблевалось звездами, но неба нет, и ничего нет, даже меня. Я - частица всеобщей пустоты, но частица щупающая, подслушивающая и зыркающая в беззвучную темноту, которая стала миром без рук и ног, подпорок и кишок, нетерпеливых губ и сморщенных лбов. Это мир без смысла и даже без претензий на смысл. Безмолвная темнота обсасывает меня, стараясь выкачать из моего тела все, что я знал до сих пор. Я, как сгусток умирающего концентрата, забываю свое предназначение, потому что нахожусь в полнейшей изоляции.
"Я хочу умереть, не мучаясь, лучше всего от несчастного случая, но так, чтобы лицо не было изуродовано, и не сейчас, конечно, а в глубокой старости, ну, лет в пятьдесят...", - писала в свой дневник Женька, сидя, поджав ноги, на старом, продавленном диванчике.
За шкафом, развернутом к стене торцом, и перегораживающем комнату на зоны, стояла полуторная кровать, с которой последний месяц почти не вставала мама, превратившаяся в бабу ягу с печальными глазами доброй феи.
Первое время после ее смерти теплый комнатный воздух еще продолжал пахнуть увядшими лекарствами, и Женьке казалось, что мама так и лежит за шкафом, стоит только сильно изогнуться в пояснице и вытянуть шею, чтобы увидеть ее, но Женька не рисковала - а вдруг не лежит? Страшно.
Слухи расходились не кругами от брошенного в воду камня. Они неслись мощным цунами, cметая в упоительной и злой энергии уничтожения все на своем пути - знакомых, друзей, родных. Я выламывался из привычной жизни, из круга "правильных пацанов", как выламывается больной зуб из молодой челюсти - с болью, с бессонными ночами, с дикими дозами анальгетиков на сорок оборотов винта. А финалом, кодой, апофеозом этого садистского мучения - ядовитые плевки в спину с лавочки у нашей обшарпанной парадной:
- ...бедная мать... такой хороший был мальчик...какое несчастье...
Все дышит по-прежнему. Самое невеселое, что дышит. Со свистом, с хрипотцой и бока, как бочки. Я сижу с ней на крыльце в месяце-мае: тепло второй день и после заморозов устанавливаются в ровном белом дыму яблони. Из лесу тянет цветом, птичьим гамом, а от соседей рубленой травой. Хуторской кот, прежних владельцев, опять как-то пережил зиму, теперь сидит на плитках дорожки и намывает гостью: не боится, некому и загнать на забор. Нарциссы вылезают вокруг него, белыми раструбами зазывают пчел. Все дышит. Все гудит.
- Хватит спать, - выкрикнула дочка. – Все проспал!!! А я тебя вчера ждала, ждала и уснула... - она разочаровано вздохнула. - Понимаешь, с куклами столько возни… Пап, пап, а тебе не страшно ночью одному возвращаться?
- Почему же мне должно быть страшно?
- Как?! – возмутилась она. - Ты ведь рассказывал... когда на небе полная луна, из-под земли выползает косматое чудище с... - она стала считать на пальцах, запуталась, начала снова, - восьмью глазами и, притаившись, хватает прохожих! А ведь вчера в небе светила полная луна и тебя долго не было.
«Вот дурак, - подумал я, - это же надо было такое наговорить ребенку…» Хотелось успокоить ее, но слов не было. Она теребила мою руку и чутко изучала лицо – совру или нет?
- Ну, видел ты чудовище? – в голосочке послышалось нетерпение.
Наверное, нужно было рассказать, как пришлось убегать от чудища, умело обходя расставленные ловушки, но вдруг что-то подкралось, безразлично обхватило горло цепким, ледяным обручем. Дочка продолжала пристально смотреть, и вспомнилась история, рассказанная отцом. Поднявшись с постели, я вышел из комнаты, нащупал в кармане куртки, висящей на стуле, сигареты, закурил.
Вейся дымка золотая, придорожная,
Ой ты радость молодая - невозможная!
Советская песня
Я доездился до такой степени, что пиво не лезло мне в глотку, а валеты спали с дамами. Голова кружилась от зелени, которая четыре дня проносилась мимо меня, и от жары. Я ехал в Петербург поступать в высшее учебное заведение. Мы вообще-то питерские, но мой папаня лоханулся в свое время, и родился я в городе Каменный угол. Над ним месяцами висит облако сернистого газа. Несмотря на это, мой организм ничем не болел - ни мочеиспусканием, ни даже срывом, - и, стало быть, осенью меня ожидало ужасное несчастье. У меня не было никакой отмазы. Поступить надо было во что бы то ни стало. Правда, того, во что может "стать", у папаши тоже не было.
Наконец, поезд вырвался на финишную прямую. Мы поняли это потому, что водитель кобылы, выпендриваясь, наддал по газам, и оставшийся отрезок мы промчались с дикой бешеной скоростью, грохоча и разлетаясь по железным мостам.
- Перед начальством старается, - заметили женщины.
Бабушка пришла меня встречать и всю дорогу шла, вцепившись в сумку, отчего нести было втрое тяжелее.
- Ну, и куда же ты будешь поступать? - ласково спросила она.
- Куда-нибудь, - говорю, - поступлю. Во много мест, куда повезет. Сейчас, сама знаешь, поступить трудно. Лишь бы не в армию.
- Да, да! - согласилась бабушка испуганно.
Ни фига-то она не понимала в этой жизни, иначе ее бы давно инфаркт хватил.
Это повторялось всякий раз - Кротов читал из своего кресла, а Даниил таращился на писателя бессмысленным взглядом из своего. И взгляд Даниила, как всегда, ну абсолютно ничего не выражал. Слушатель казался беспричинно довольным, даже блаженным, он медленно опускал голову, уставившись Кротову в живот, а потом совсем замирал.
Евгения Наумовича это раздражало, и, читая, он хотел остановиться, спросить: «Ты меня слушаешь?» И тут же в памяти писателя возникали дрогнувшие с выгоревшими бровями ресницы Соловейчика, который, слабо улыбаясь в ответ, просительно блеял: «Евгений Наумович, все нормально, я весь внимание!». При этом Даниил нелепо щурился, и опять с готовностью глядел в рот собеседнику. Просто детсад!
«Что за идиотская привычка смотреть другому в живот! Издевается что ли?.. Извращенец какой-то. Сам же упрашивает почитать! Что меня упрашивать! Писатель читает новичку, когда все должно быть наоборот – позор!..» - с досадой думал Кротов при таких встречах.
Голод, беспрестанное желание что-то пожевать, постоянное ощущение пустого живота, подкатывающиеся к горлу спазмы голода, слюна, набирающаяся во рту даже от воспоминания о пище… Военное детство. Моей мечтой были несколько вариантов: кусок свежего белого хлеба, намазанный сливочным маслом, со стаканом молока; хлеб с куском настоящей колбасы; яичница-глазунья со свежим хлебом, который мог бы обмакнуть в еще не застывший желток.
Мы ели все, что можно было жевать. Большой удачей считалось добыть кусок «жмыха» – черного с антрацитовым блеском вещества, которое создавалось под прессом из подсолнечных отжимок. Его мы долго обсасывали, иногда пытаясь грызть. Но какое это было лакомство!
Или борщ, сваренный из крапивы, которую собирали под заборами, отмывая от дорожной пыли. А лебеда на сковородке заменяла жареные грибы. Вам не понять…
Я помню тот черный немецкий велосипед. Он принадлежал одному страшному немцу со стеклянным глазом и очень толстой шеей в бычьих складках. Немец приезжал к нам на велосипеде два раза в год со своими брезентовыми сумками, паяльной лампой, штыками и ножами. Я боялся его. Даже его имени Зигмунд, которое все выговаривали через Дз. Еще пуще я боялся его стеклянного глаза, скошенного всегда в мою сторону, и жутко белого.
Этот Зигмунд был похож на старого самурая, только в то время еще не показывали фильмов о самураях, а его голова была такая, словно он все детство проходил в тесном металлическом ведерке вместо шапки. Он не обращал на меня внимания, не заговаривал, не замечал, как я подрос. Со взрослыми держался холодно, как хирург на операции. Каждое его слово было по делу и похоже на носо-горловое хрюканье с повизгиванием. Наверно, это, как и стеклянный глаз, было результатом боевого ранения.
из сборника "Дом, в котором никто не жил"
Не автобиография
..............
По четвергам Красюки жарили рыбу, - густое чадное облако расползалось по коридору, - от него пощипывало в глазах и в носу.
Запахивая лоснящиеся отвороты халата – бумазейного, в цветочках, на неподъемной груди, Красючка стояла у плиты, сосредоточенно помешивая в чугунной сковороде, - щеки ее пылали, - по шее стекали янтарные бисеринки пота, - иногда сзади на цыпочках подкрадывался сам Петро Красюк и, скалясь в золотозубой улыбке, стремительно обхватывал женину грудь тяжелыми лапами, - Красючка же, в зависимости от настроения, могла игриво вильнуть бедром и шлепнуть смельчака по руке, а могла угрожающе приподнять бровь и, живо развернувшись всем корпусом, лягнуть круглым коленом, перехваченным чуть выше тугой резинкой чулка.
- Нюся, золотко, - сладкая, - Красюк чуть гнусавил и заискивающе терся о Нюсину спину, поводя дрожащими ноздрями, - я завороженно наблюдала за этой восхитительной прелюдией, - сейчас уже трудно вспомнить, что так влекло и отталкивало одновременно, - острый рыбный запах, - то неуловимо чарующее и страшное, что происходило на кухне в молочные утренние часы, - на плите булькало и шипело, - отставив зад, Красючка сливала остатки пережаренного масла в ведро, - на кухоньку черепашьим шагом входила Бронислава Ильинична, - крохотная подсушенная девушка, - никто не знал,сколько ей лет на самом деле, - брезгливо поджав губы, демонстративно ставила чайник на свою конфорку и доставала галеты.
Патри сидела за столом и боролась с подступавшей тошнотой. На самом деле в желудке её уже было пусто и рвотные позывы были тщетными. Она пыталась вникнуть в слова отцовской молитвы, и про себя повторяла: «Господи, Боже мой, помилуй мя, грешную! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Сделай чудо чудесное – яви силу твою – прояви милосердие! Ну пусть я не беременна!»
Мама заботливо подкладывала Патри в тарелку цветную капусту. Она слышала, как девочку выворачивало в туалете и волновалась – а вдруг ребёнок решил худеть таким ужасным способом?
Патри давилась капустой, но из-за стола не вставала, вымученно улыбалась рассказам младшей сестры о школьных проказах.
- Патри, ты почитаешь мне сказку?
«Спасибо тебе, господи, что спас меня от капусты... Но ты ещё сделай, чтоб я не была беременна!»
В детском саду номер двести девять был наказан Гога Зырин, малолетний хулиган и всеобщий любимец.
Гога толкнул в грудь Павлушу Клюйкова, тот упал навзничь, ударился головой о пол и разревелся на всю комнату.
Днём ранее Гога съел на спор живого таракана и выиграл у богатенького Павлуши двадцать копеек.
Огорчённый Павлуша мучился несколько часов, потом всё рассказал воспитательнице Лидии Андреевне. Двадцать копеек заставили вернуть, Гогу показали врачу.
Вечером Лидия Андреевна на пару минут отвела в сторону Гогину маму, та схватилась руками за шею и пошла розовыми пятнами.
А на следующий день Гога подошёл к Павлуше и со словами «Гад, ты Павлуша!» толкнул его на пол.
Остаток дня Гога простоял в углу с перерывом на обед, полдник и тихий час. От него требовалось просить прощения.
Друзья украдкой навещали Гогу.
- Павлуша так плакал, - шептала в ладошку Ирка Хапилова, - Гога, ты больше его не тронь, а то тебя снова накажут. Все и так знают, что ты самый сильный.
- Всё равно деньги назад не получишь, - поделился соображением Батон, - Павлуша жмот известный.
- Лучше бы ты в компот ему плюнул, - сочувствовал Лысый.
Гога молчал.
Стол, что встречал солнечный свет у подоконника, помню, всегда был наполовину застлан растениями. За ними ухаживала мама, поливала, протирала с широких листьев пыль, наклоняясь, о чем-то с ними тихо беседовала. Сквозь солнечный свет их жилистые листья были видны насквозь, длинные хрупкие стебли иногда соскальзывали со стола, и падали на стулья, свисая над полом; мама говорила, им не хватает места. Рядом стояла черная печатная машинка, или графин с водой и граненый стакан, и когда мне хотелось пить, я наливал в стакан воду и всегда очень боялся его разбить. Мама говорила, я неуклюжий, и я ронял этот стакан, и он разбивался вдребезги, и его осколки в разлитой на полу воде блестели звездными драгоценностями.
На дворе стояла прекрасная погода. Инженер электрических железных дорог Иван Яковлевич Берлянд доделал чертеж, свернул его в трубочку и поехал в ГлавСтройСнаб на совещание, разрешив Алине сводить Лизочку в Летний сад погулять.
Няня поела колбасы, выпила рюмку венгерской водки из графина в буфете, щелкнула ногтем по клюву канарейку, одела Лизочку в кремовое платье с цветочками, зашнуровала ей белые банты, натянула на Лизочкины ножки розовые носочки, застегнула красные туфельки, взяла девочку за руку и вышла с ней из квартиры инженера Берлянда, закрыв замок двери большим немецким ключом на шесть оборотов.
Лизочка шла с няней по Литейной улице и смотрела по сторонам. Шумная и пыльная улица проворно двигалась грохочущими трамваями, автомобилями и экипажами в сторону Невского проспекта. Часть пешеходов на тротуаре останавливалась и оборачивалась вслед Лизочке, рассматривая ее платье. Платье было само – кремовое, а розочки на нем – фисташковые. Одна дама на углу Симеоновской улицы, нагнувшись, чтобы расшнуровать ботинок, громко сказала: -- Посмотри, Жорж, какая симпатичная маленькая девчурочка, просто прелесть!
— ...А если хотите, то я познакомлю Вас с Машкой, — сказала она. — Вы просто встретитесь с ней в метро, и всё.
— А как я её узнаю?
— О, Машка такая, Вы её сразу узнаете!
— А если Машка не захочет меня узнать? — сострила я.
— О, Машка такая, она всех захочет узнать, — сказала она, не обращая внимания на мои остроты.
Ей хорошо было говорить, она-то “Машку” знала и, судя по её голосу — правильному, хорошо поставленному голосу, — ей можно было в этом доверять, в том, что она знала про “Машку”. И судя по тому, что она о ней, “Машке”, говорила. Потому что говорила она о ней хорошо, а мне всегда нравилось, когда о ком-то говорили хорошо: это предполагало, что когда-нибудь так же скажут и обо мне. А мне очень нравилось думать, что когда-нибудь обо мне скажут хорошо. Когда-нибудь. Или сразу. Лучше сразу, но можно и подождать.
— Да Вы ей сами позвоните, — сказала она, та, которая всё знала про “Машку”, — Вы ей позвоните и договоритесь встретиться.
И она дала мне её телефон. И это было очень заманчиво, позвонить “Машке”, которая сразу же захочет меня узнать. Я ещё ни разу не была знакома с человеком, который бы умел это делать.
И я позвонила.
Хоть фамилия у них была комичная, к венчанию Голощаповы готовились весьма серьёзно, потому что считали, что, на самом деле, дело это не шуточное и случается только раз в жизни. Заблаговременно продумав детали, они попросили тётю Дуню заколоть самого крупного индюка, чтобы отпраздновать событие как следует, в общем, как полагается у истинных христиан. Целую неделю спорили, в какую церковь идти, римо-католическую или греко-католическую, но так и не могли решить. Серьезный вопрос, ничего не скажешь! Выручила тетя Морика. Она спросила у Голощаповых, кто они по вероисповеданию, и те прямо за голову схватились. Ведь они православные, значит, в свою церковь и пойдут, как это им раньше в голову не пришло!
Сосед мой – Мартын Петрович Корзинкин – человек благоразумный, поэтому мусор выносит не часто, зато помногу. Считает, что таким образом экономит своё драгоценное время. Для мусора у него имеются две специальные сумки – левосторонняя и правосторонняя. Не спрашивайте меня, в чём их отличие, и так всё понятно – одну удобнее носить слева, а вторую - справа. Во всяком случае, он так говорит. У меня самой не было случая проверить его утверждение, так что настаивать не буду – не хотите, не верьте. Не стала бы об этом упоминать, но... раздражает почему-то ужасно…
Она возвращалась каждый месяц. Я встречал ее в аэропорту, и уже здесь голова была занята только одной мыслью: я буду ее любить. Когда она появлялась вместе с прочими людьми, то уже издалека делала мне знаки рукой и не спешила, но только мне одному становилось понятно, что ей тоже невмоготу. Бросив на пол свою сумку, она притрагивалась ко мне телом сначала легко, а после все плотнее. «А машина у тебя все та же, старая?» – посмеивалась она, и от всего этого в голове у меня что-то лопалось и ударяло в череп изнутри, будто взрывались мозги. «Все та же знакомая сумка», - кивал я на ее багаж и тоже посмеивался. «И что, - отвечала она, - я люблю преданные вещи». И мы липли друг к другу и так вот, не разлепляясь, бок о бок, шли к машине. Мы мало разговаривали в эти первые часы
Посвящается Dru Blanck
- …Значит так, - сказала в конце занятия женщина, которую в коридорах называют Педагогом, - к следующему разу мне нужна Фуга номер три, две гаммы и четыре килограмма конфет «Мишка на севере», но учти, что конфеты эти безжалостно подделываются, а мне нужен настоящий «Мишка на севере», с бело-синим фантиком, с вафельно-шоколадной начинкой. Ты понял меня?
- Да-да, конечно же, я вас понял, женщина, которую в коридорах называют Педагогом. Фуга номер три, две гаммы и четыре килограмма настоящих конфет «Мишка на севере» - тех самых, что в бело-синей обертке.
- А ты способный ученик. Не забудь ноты и дневник, уходя из этого великолепного заведения, таящего в себе дух любви к музыке и искусству.
Женщина, которую в коридорах называют Педагогом, гордо подняв голову, выйдет из кабинета и защелкает каблуками по коридору, где на подоконниках задыхаются кактусы, где на стенах – высоко, чтобы не достали до них ученики – висят портреты величайших в истории композиторов. Она уйдёт, и, скорее всего, там её ещё раз назовут Педагогом, а я медленно уложу всё в нотную папку, перевяжу дряблым шнурком и выйду из кабинета, аккуратно закрыв за собой дверь. Поменяю в мрачном гардеробе согретый в кармане номерок на собственное пальто с деревянными пуговицами, и, как следует закутавшись перед выходом на улицу, от холода которой уже погибли кактусы на подоконниках, пойду по скользкой дороге домой
Оплакивать молодость – это всё равно,
что сожалеть о красивой женщине,
которая обманула вас.
Д. Стерн
Зеркало иногда врет, и я ему иногда не верю. Отступаю на пару шагов, настороженно вглядываюсь в его сумрачную глубину. Красноватые блики от тусклого светильника падают на недовольное отражение. Мрачное бледное лицо контрастно обозначено темно-синими кругами под усталыми глазами, две дерзкие морщины нелепо прочерчивают небритые несколько суток щеки. Взгляд мой, храня стеклянную неподвижность, словно застыл в оцепенении. То, к чему я иду, не является ни перспективой, ни угрозой, ни, тем более, обещанием. То, к чему я пришел, есть факт. Постарение отменяет частности, оставляя тебя наедине с собой. Я долго смотрю в ночь жизни, и пелена забытья застилает мои глаза. Сейчас, именно сейчас, мне вдруг нестерпимо захотелось оказаться там, под высоким небом Горгиппии с крупными серебряными звездами, возле старой палатки с заштопанным полотном или просто под старой шелковицей. Пусть под ногами хрустит высохший уже зверобой, и вьются, словно змеи, заросли колючей ежевики, а поодаль тревожно высится благоухающий можжевеловый куст. Я вглядываюсь в предрассветные шорохи и хочу услышать поступь ее шагов, черноокой греческой девочки по имени Суламифь
Все смешалось в Датском королевстве, все смешалось в голове моей. Призрак снова вернулся ко мне, отпустив меня до этого на несколько дней, только он теперь более размыт. Он приходит для того, чтобы выпивать меня через соломинку, смакуя каждый сип, каждый маленький глоточек, делая специально между ними паузы, чтобы я оценил их значимость. Он выпивает меня всего, чтобы я сейчас отказался от части своих воспоминаний, то есть части себя. Чтобы я разменял или просто потратил их сейчас, а потом, после предательства, вспоминал уже с усмешкой, мол, вот дурачок был. Мне это важно именно сейчас, позже я буду только вспоминать, что это было КОГДА-ТО важно, если вообще буду вспоминать. И как назло, музыка сейчас играет так, что мучает меня, вызывая воспоминания, но я ее не выключу, может, потому что хочу их, а может и не знаю почему. Я не хочу отпускать эти воспоминания, я хочу жить ими. Наверное, уже важен не человек, решивший отбросить их, превративший их в прошлое, а они сами. Каждое из них - это моя жизнь, это сладкие части ее, я боюсь вспоминать сейчас, я надеюсь, что потом, когда будет время на подобные глупости, вспомню их все и снова переживу их. Я боюсь, гоню эти картинки от себя, а они жмутся к моей ноге, как к хозяину, не понимая, зачем я прогоняю
Почти штиль. Говорю «почти» потому, что на море чуть заметное глазу волнение солёной, теплой, ласковой воды, прозрачной, как роса у моих ног и голубовато-зёлёной на глубине. Стою на песке, там, где кончается берег и начинается бесконечное зеркало моря, отражающее солнце, каждой своей чуть заметной волнинкой. Отражение мерцает с движением этих мелких волн и напоминает мне крошечные огоньки свечей на именинном пироге солидного юбиляра. Ноги ласково лижет слабая волна с нежным, тонким обрамлением пены, тут же исчезающей в никуда вместе с волной, вымывая из-под ступней морской песок, приятно щекоча кожу, медленно и коварно погружая ступни глубже в рыхлый грунт. Солнце ласково пригревает спину, испаряя капли морской воды, оставшиеся на теле после морского купания.
Это Азовское море, сюда можно добраться автомобилем из Мелитополя по хорошей асфальтовой дороге всего за полчаса
Я не знаю, откуда он взялся. Откуда вывалился прямиком в странную несимметричной формы мансарду, которая, по его собственным словам, получилась в результате долгого мучительного преодоления неких чиновников, одалживания денег тут и там, и вылилась в неподражаемый и самоокупающийся самострой, ибо стала служить ему приемной. Где он жил до этой мансарды, представляется мне явно за пределами нашего с вами мира, равно как и способы материализации предметов, возникших одновременно с ним. Первым можно назвать его грузовичок - уродливое, но на крепком ходу созданье годов эдак 70-ых, явно от американских родителей, но так же как и он сам, уже давно без роду без племени. Его покатый бок криво пересекала надпись ярко-алого цвета "скорая помощь - любая", без номеров телефонов и прочих признаков сословной принадлежности
Мягкий бархатный купол удивительно осязаемой черноты увешан гроздьями жёлтых звёзд, похожими на налившиеся ранние ягоды, до срока созревшие и готовые от избытка себя истечь манящим обилием соблазнительных соков. Огромные звёзды поражают своей близостью. Кажется, подпрыгни повыше - коснёшься их рукой и узнаешь, каковы они на ощупь: горячи или холодны, колючи или нежны. Млечный путь щедрой кистью Творца намазан так густо, что белизна с высоты небосвода будто стекает на край степи у горизонта, и оттого небо, отразив скопление молока под собой, скоро начнёт бледнеть
Это было в ноябре, чуть больше двух лет назад. Весь вечер дождь то лил, то разбивался в подвешенную морось. Мы все ждали снега, но в ту ночь он так и не пошел.
За день мои «типы» (чаевыми их как-то не хочется называть) сложились в хорошие деньги, и потому туман на ветровом стекле, мокрые ноги и усталость мне не портили настроения.
Наши покупатели – пожиратели пиццы - в тот вечер как с ума посходили. Начиная часов с четырех экран компьютера едва вмещал весь список заказов. Два поваренка раскатывали тесто, трое поливали его соусом, быстро укладывали на нем колбасу, спешно посыпали сыром и толкали в гудяшие печи. Парни у сортировочного стола едва успевали резать скворчащие пиццы своими огромными ножами
Я неподвижно стою у окна и смотрю на унылый закрытый дворик, заволакиваемый неотвратимой пеленой наступающей ночи. Сейчас я в комнате, которая дышит на меня прошлым, ведь именно здесь я провел все тринадцать лет своей мальчишеской жизни. Обои, отслоившиеся из-за влажности, излучают особый запах, который могу чувствовать только я. Это запах моих взлетов и падений. Я стою в полутьме, слушая, как мои родители гремят на кухне посудой. Я часто провожу время в одиночестве. Для меня – это забытье, прогулка по извилистым тропинкам, проходящим внутри моего существа.
Я думаю. Мои мысли ползают хаотично, как мухи на нагретом солнцем кухонном столе. Я вспоминаю свою бабушку, когда с ней еще не было того, что наступило сейчас.
Вот я сижу у нее в коленях, и она кормит меня вишневым пирогом, поглаживая теплой рукой по макушке
Был вечер и нам с Роджером надоело торчать в ночлежке. Хотелось развеяться. Я не так опытен как он в таких делах и я отдал ему инициативу, в конце концов, какая разница, как оттягиваться. Он повел меня на какое-то сборище. Небольшое строение, темное, старое, круглое, все забито людьми. Столов, стульев нет, все только для танцев, куча народу, яблоку негде упасть. Тесно, душно, темно, на стенах какие-то сетки висят, на окнах тоже, да и вообще, с потолка они тоже свисают в самых неподходящих местах и все по лицу задевают, черт знает зачем все это. Мы вошли. Дверь за нами закрылась. Мне стало нехорошо. Не то, чтобы у меня была клаустрофобия, нет, но когда так тесно, душно, да еще и выход закрыт... В общем, тошно было, что говорить. И паника, знаете, где-то в глубине притаилась
В детстве у меня была сестра. Она часто сидела на старом табурете и играла на виолончели. Это была не любовь, а только случайность: наш папа мечтал, чтобы кто-то из его детей учился играть на скрипке. Но со мною не вышло, и однажды он с надеждой и трепетом отвел в музыкальную школу мою шестилетнюю сестру. Учителю скрипки не понравились ее слух и длина пальцев, однако преподавательница виолончели Анна Павловна сказала, что у нее в классе недобор и она может взять сестру к себе
